Благородные корни

Юлия Николаевна Рейтлингер – иконописец русской эмиграции, которая связала два мира – мир России зарубежной и тогда еще Советский Союз. Она сама о себе говорила: «Я мост между мирами». Наверное, так и следовало назвать эту лекцию, потому что сегодня представить себе, как далеко эти миры отстояли, порой даже трудно. Судьба сестры Иоанны и ее творчество как раз показывает, что это был за век, который мы пережили, и какие судьбы – переломленные, трагические, трудные – складывались в нем.

Сестра Иоанна, Юлия Николаевна Рейтлингер, родилась в Петербурге в 1898 году и умерла в Ташкенте в 1988 году на 90 году жизни. Маршрут ее жизни был весьма крутым: Петербург, Крым, Варшава, Прага, Белград, Париж, Ташкент. В жизни Юлии Николаевны как в зеркале отразилась судьба эмиграции, судьба России, судьба духовных поисков ХХ века.

Сначала немножко поговорим о самой Юлии Николаевне. Ее род, род Рейтлингеров, – это немецкий аристократический род. Бароны Рейтлингеры происходили из прусско-остзейской знати, но их род уже несколько поколений служил России. Дед по отцовской линии был героем Крымской кампании, морским офицером, отличался большой храбростью. Был тяжело ранен на Малаховом кургане. После увольнения в запас жил в Риге, но завещал похоронить его в Севастополе.

Дед по материнской линии – генерал Гонецкий – тоже не менее славный воин, участник боев на Кавказе. Командующий войсками Виленского военного округа, член Государственного Совета, его портрет можно найти на знаменитой картине Репина «Заседание государственного совета». Отличался храбростью, был награжден многими орденами и медалями. Вот такие корни у Юлии Николаевны.

Отец Юлии Николаевны – выпускник Санкт-Петербургского университета, видный экономист, дружил с Вернадским, князем Оболенским, другими русскими знаменитостями, человек либеральных взглядов, часто ездил за границу, увлекался русской зарубежной философией, был любителем музыки, ценителем изобразительного искусства.

Мать – воспитанница Смольного института, поклонница Ушинского. Своих детей воспитывала в простоте, чистоте, дисциплине, честности и порядочности, приобщала к искусству, музыке, литературе и живописи. Для Юлии мама была самым большим авторитетом, самым близким и любимым человеком. Она вспоминала: «С раннего детства полное отсутствие баловства и при этом свобода».

В семье было четыре девочки, то есть у Юлии было три сестры. Вот на фотографии они все: Мария, Лидия, Юлия и младшая Екатерина. Все они были удивительны, воспитаны своей матерью в жертвенной, высокой традиции. Мы потом увидим, на их судьбах это сильно отразится.

Но самое большое влияние оказал на сестру Иоанну отец Сергий Булгаков, с ним будет связана большая часть жизни Юлии Николаевны. Встретились они в Крыму, куда в 17-м году переехала вся ее семья. Нужно сказать, что родители девочек воспитывали в свободе и в любви к искусству. Юлию отдали в школу Общества поощрения художников. У нее были большие способности, еще в гимназии ее называли художницей, называли даже с некоторым пренебрежением или иронией, потому что всеми остальными предметами она пренебрегала ради рисования.

Когда семья переехала в Крым – это было начало бедствий, незадолго до революции. Врач нашел в легких, как пишет Юлия Николаевна, «небольшие непорядки», и по настоянию матери вся семья переезжает в Крым в имение Саяни. И там их застает революция и гражданская война, так что в Санкт-Петербург семья уже не вернулась.

Сестры Маня и Лида пошли сестрами милосердия в добровольческую армию. Я говорила, что девочек воспитывали в духе героическом, самоотверженном – это было принято в аристократических семьях начала ХХ века. Все они, такие молоденькие и юные девушки, шли сестрами милосердия еще в войну 14-го года, мы это знаем по царской семье и по другим дворянским родам. И здесь тоже – старшие сестры Юлии пошли в добровольческую армию. В марте 20-го года они умирают от тифа, отказавшись покинуть санитарный поезд. Собственно говоря, они совершали подвиг. Это было примером для Юлии Николаевны, потому что и она сама всю жизнь стремилась к подвигу.

Встреча с отцом Сергием Булгаковым

В Крыму семья познакомилась с отцом Сергием Булгаковым, где недавно рукоположенный профессор Петербургского университета служил уже священником. Судьба Сергея Николаевича Булгакова, теперь уже отца Сергия, – это удивительный пласт внутри культуры начала ХХ века. Я на нем не буду останавливаться, только скажу, что он рукополагается в священники в 1918 году, когда уже было понятно, что советская власть, которая пришла и установилась надолго, к Церкви относится, мягко говоря, не лояльно.

Уже в 17-18 году появляются первые расстрелянные священники, сосланные, изгнанные, репрессированные. И Булгаков в данном случае олицетворяет собой целое поколение священников – образованных, с университетским образованием, он вообще был профессором, – которые пошли в Церковь уже гонимую, не ища там каких-то дивидендов, а понимая, что за это нужно будет отдавать жизнь.

К этому поколению принадлежал архимандрит Серафим (Батюков), который крестил и воспитывал отца Александра Меня (с ним тоже будет связанна судьба Юлии Николаевны). К этому же поколению принадлежит отец Владимир Амбарцумов, ныне прославленный как новомученик, расстрелянный на Бутовском полигоне, отец Михаил Шик, тоже расстрелянный на Бутовском полигоне, и многие другие. Это целое поколение образованных людей, которые с 1918 по 1930 год становились священниками, понимая, насколько они нужны Церкви гонимой.

Итак, встреча Юлии Николаевны и отца Сергия Булгакова состоялась в 1918 году. После встречи она записывает в своем дневнике: «Булгаков. Впервые теперь его вижу. Он – почти страшен, горящие, пронизывающие глаза, напряженное лицо – производит на меня огромное впечатление. Пророк!» Через несколько дней: «Больше так жить не могу, отправляюсь в Кореиз к отцу Сергию».

И вот она снова едет к нему. Причем между ними 28 километров, это довольно много по тем дорогам, но она рвется, чтобы встретиться с этим человеком. «Два дня там. Беседа на огороде. Учителями не называйте никого, ибо один у вас Учитель – Христос. (Видимо, она передает слова Булгакова, ссылавшегося на эту евангельскую фразу.) Исповедь, причастие, сны – всё замечательно». Вот такие восторженные слова из ее дневника.

Сразу видно, что Булгаков ее захватил, поразил, стал для нее светочем. Она несколько раз писала его портреты. Например, портрет, который относится к более позднему времени, но здесь видно, насколько она уловила его глубину, огромную глыбу, человеческую, душевную, духовную – суть этого человека. И с него она несколько раз писала образ Иоанна Крестителя, именно с ним она сравнивала Булгакова: «Пламенный пророк!» Действительно когда Булгаков говорил, многие это отмечали, в нем было пророческое горение, и книги его, написанные большей частью уже позже, тоже такого же пламенного пророческого содержания.

Но тогда, в Крыму, беды валились на бедную Юлию Николаевну, на Юлечку, хрупкую молодую девушку. В 1920 году она похоронила своих сестер, умерших от тифа. И семья решает уезжать в Польшу, всё было уже оформлено, собрано, но после посещения кладбища в Севастополе, где она стояла у могилы своего деда, Юлия Николаевна решает остаться, и мать остается с ней, и младшая сестра, а отец всё-таки уезжает в Варшаву, семья разделяется.

Через некоторое время мать заболевает тифом и умирает. Юлия Николаевна понимает, что она осталась, но это только отсрочка, на этой земле ее уже ничего не держит. И они вдвоем с сестрой Екатериной решаются перебираться за границу в Польшу, в Варшаву, туда, где ждет их отец. Что касается отца Сергия, то он пока остается в России, но, как мы знаем, в 1922 году он был выслан на знаменитом философском пароходе. На том пароходе, на который по указу Ленина погрузили всех инакомыслящих – философов, богословов, историков – всех несогласных с советской властью. И это был последний акт милосердия, когда людей отправляли на запад, а не на восток и на север. В 22-м году Булгаков обоснуется в Праге, и именно в Праге произойдет новая встреча Юлии Николаевны и отца Сергия.

Пророческая надпись на книге

В Прагу Юлия Николаевна попадет еще в 1920 году. Чешское правительство было расположено к русским эмигрантам и даже давало стипендии русским студентам, чтобы они могли получить образование. Тогда была такая идея, что советская власть ненадолго, и эта молодежь, которая оказалась в изгнании, должна получить образование и потом вернуться в Россию, чтобы строить новую жизнь после большевиков. Конечно, этим мечтам не удалось осуществиться, но, тем не менее, многие получили образование.

Юлия Николаевна поступает на философский факультет Пражского университета, посещает классы в Академии художеств и институт иконографии Никодима Павловича Кондакова. Целый институт знаменитого российского профессора, исследователя иконографии, обосновался тогда в Праге. Благодаря расположению чехословацкого правительства в Праге могли существовать целые институты, не только гуманитарные, но и технические, и всё это поддерживалось за государственный счет.

В Праге Юлия Николаевна участвует в христианских кружках под руководством отца Сергия Булгакова, Василия Васильевича Зеньковского, участвует в Пшеровском съезде РСХД в 1923 году. Что это такое? Русское студенческое христианское движение зародилось еще в России. Христианские кружки, библейские кружки стали появляться в Петербурге, в Москве, в Казани, в университетских городах еще в 10-е годы ХХ века. Это было интересное движение, но в России оно не развилось из-за революции. По-настоящему христианское движение, которое состояло из разрозненных кружков, смогло возобновиться в эмиграции.

На съезде в Пшерове было объявило, что Русское студенческое христианское движение существует. В Пшеровском съезде, кстати, участвовала и будущая мать Мария, тогда она еще не приняла постриг и была Елизаветой Скобцовой, с ней наша героиня подружится на долгие годы. На съезде было много русской молодежи, которая осознала глубоко свою веру, оказавшись за границей. В этом смысле эмиграция была катализатором многих духовных явлений. То, что ни шатко ни валко развивалось в России, когда людям казалось, что всё еще впереди, что некуда спешить, но революция показала, что всё может оборваться в любой момент. И когда люди попадали в эмиграцию, они понимали, что если нет родины, то родиной может стать Церковь, вера, круг близких людей, которые разделяют твои чаянья и надежды.

В Праге Юлия Николаевна познакомилась с Мариной Цветаевой и многими другими деятелями культуры. Она тогда училась в Академии художеств и много рисовала. Рисунки этого времени показывают, что она была хорошим рисовальщиком, она была прекрасным художником, не напрасно ее дразнили художницей с самого детства. На графических листах видны узкие улицы Праги, река, город, увиденный сверху, со Смихова холма, который воспет Мариной Цветаевой в «Поэме горы» и в «Поэме конца».

Летом 1923 года Марина Цветаева подарила Юлии Николаевне книгу «Психея» с автографом: «Дорогой Юлии Николаевне Рейтлингер, тот час души, когда она еще искала по горизонтали то, что дает нам исключительно вертикаль». Действительно, поэты – пророки, ведь сама молодая Юлия Николаевна еще не знала, что с ней будет. Она не хотела ехать в эмиграцию, и в письме отцу Сергию Булгакову отчаянно писала: «О, что со мной будет? Неужели я потеряю свою бессмертную душу?» Ей казалось, что она отправляется куда-то в поток, в водоворот, в воронку. Попав в Прагу, она еще не понимала своего призвания, но вот Цветаева поняла это вертикальное устремление ее души и потому пишет: «…Что дает нам исключительно вертикаль».

Цветаева угадала вектор жизни сестры Иоанны. Юлия Николаевна писала портрет Марины Цветаевой. Они жили в одном доме, хотя позже в своих дневниках она отмечала, что в этот период ни с кем не общалась, но это было не так. Она была очень активна, просто общение с отцом Сергием заслонило все другие ее общения и встречи. У Цветаевой мы находим такое замечание в записках: «Мария и Марфа сестры не Лазаревы, а Христовы. Заведомая отрешенность, жертвенность, бесстрастность сестер». В скобках она помечает: «Катя и Юля Рейтлингер». Цветаева сравнила их с сестрами Марфой и Марией: «Одна варила, другая слушала. Мария плюс Марфа – одна идеальная сестра: абсолют сестры». В сестрах Рейтлингер она увидела этот евангельский образ, может, она и в этом была права.

Первые шаги и первые уроки

В Праге Юлия Николаевна начала писать иконы. Технике иконописи она обучалась у старообрядца Каткова. Это тоже особая тема – старообрядческая живопись русского зарубежья, старообрядческая икона в изгнании. Старообрядцы, которые хранили канон, хранили традиции древней иконы, стали учителями для многих иконописцев на Западе, прежде всего для русских, хотя не только русских и не только православных иконописцев. Это мы, например, видим в судьбе Пимена Сафронова, который был учителем многих в иконописи.

Старообрядец Катков, встретившись на пути Юлии Николаевны в Праге, дал ей всего несколько уроков. Но для нее и это было очень важно, потому что с самого начала она поняла, что икона – это очень серьезно, что это не просто благочестивая картинка. Потом она будет писать в своих письмах к отцу Александру Меню, к отцу Сергию Булгакову, что для иконописи нужна серьезная постановка руки, глаза, души. Она начала писать иконы, но при этом понимает, что старообрядческая иконопись – это не совсем то, что нужно, то есть техника, канон, знание традиций – всё это необходимо, но чего-то ей не хватает в старообрядческом искусстве. Потом она это сформулирует более четко, но в то время она пишет: «Моя мечта – творческая икона, но ремесло – необходимо». И она учится ремеслу.

В Праге Юлия Николаевна подарила отцу Сергию одну из первых своих икон. Она сохранилась, это образ «Умиление». В ответ на этот подарок, несколько неожиданный для отца Сергия – он еще только знакомился с ней как с иконописцем, – он отмечает в своей записной книжке: «Вечер. С этой иконой «Умиление» ко мне в дом вошел новый свет, новая благодать, новое умиление. Я не могу без трепета видеть эту икону, мое сердце исходит, душа просится из тела куда-то далеко и высоко. Это – чудо. Чудная эта девушка одарена благодатью Святого Духа, чрез нее действует Он… Господи, за что, за что Ты мне, окаянному и недостойному, изливаешь чудеса милости Твои! Дал мне дорогую любимую семью и теперь послал мне Твое утешение, этого светлого Друга, это живое чудо благодати Твоей!»

Несмотря на то, что Юлия Николаевна всё время смотрит на отца Сергия как на пророка, как на особого священника, смотрит, как бы мы сказали, снизу вверх, он чувствует с первых часов общения в ней силу, в этой хрупкой девушке, чувствует силу, благодать Святого Духа и называет ее очень часто: «Мой Друг». Даже в письмах к ней обращается: «Мой друг и сестра», «Мой друг и моя дочь». Он видит в ней не просто духовное чадо, которое нужно чему-то учить, окормлять, утешать, но и того, на кого можно опереться, того, с кем можно разделить то, что тебе дорого и что тебя волнует.

Потом, как мы увидим, уже в Париже из этих бесед, из дружеских задушевных разговоров, родится книга «Икона и иконопочитание». А пока как первые шаги – первые иконы Юлии Николаевны, немного робкие, мягкие, смиренно повторяющие образцы, ею виденные.

Но жизнь движется дальше. Рейтлингер перебирается в Париж. И, конечно, встреча с настоящей иконой на выставке 1929 года. Вопрос о том, как развивалась иконописная традиция в эмиграции, упирается в одну проблему: что знали и видели иконописцы русской эмиграции и чего они не знали. Я уже упомянула об активном присутствии в зарубежье иконописцев-старообрядцев, которые хранили древние каноны, традиции и технологию иконы. Конечно, что-то было в музеях, хотя очень мало, тогда еще такого массового собирания икон не было, поэтому в музеях мало что могли видеть русские эмигранты. Что-то было, естественно, в антикварных магазинах, но это в основном поздние образцы. Что-то уже было опубликовано, но в черно-белых картинках.

Сама Юлия Николаевна признавалась, что взяла с собой один из томов «Истории русского искусства» Грабаря, как раз тот том, где рассказывалось о древнерусском искусстве, но, как мы знаем, он тоже имел только черно-белые картинки. Поэтому знание иконы было очень относительным. И когда иной раз сегодня нападают на парижскую школу, говорят, что иконописцы-эмигранты слишком вольно обращаются с образцами, нужно понимать, в какой информационной бедности рождались их образы.

Но вот вдруг неожиданная удача – в 1929 году в Мюнхен привезли выставку икон из Советского Союза. Это было впервые. Привезли иконы, частично в копиях, например, «Троица» и Владимирская икона Божьей Матери были в копиях Чирикова и Брягина, остальное – оригиналы. Юлия Николаевна едет на эту выставку и несколько дней проводит там и копирует, копирует иконы.

Здесь впервые она по-настоящему увидела древнюю икону. Конечно, что-то она видела, когда была в России, но тогда, может быть, иконы ее меньше интересовали. Тогда ей казалось, что она художник вольный, она рисовала пейзажи, делала портретные зарисовки, а теперь она обратилась к иконе. Несколько дней подряд она копирует древние образы, прежде всего Владимирскую, Троицу.

Она даже пишет: «Глаз нельзя оторвать от «Троицы» Рублева». Хотя мы понимаем, что она ее видела в копии, но даже сквозь копию она увидела это чудо древней иконы, чудо древнерусского духа. И она этим начинает пропитываться, она начинает в это углубляться. Она понимает, что искусство иконы – это не просто предметы культа, не просто традиционные изображения, а что это та глубина, до которой ей еще идти и идти, и она пытается ее осмысливать.

Вообще очень важно, чтобы иконописец понимал, что он пишет. Среди современных иконописцев, могу сказать, не многие понимают глубоко, что они пишут. Обычно пытаются переписать, скопировать, сделать список, но богословие в красках дано не всем.

«Чтобы икона не мешала молиться»

Свои размышления Юлия Николаевна оставила в записках и письмах, слава Богу, что их довольно много осталось, и мы можем проследить ее жизнь даже в ее личных реакциях на то или иное событие. Вот она пишет: «Знакомство со старорусской иконой так важно для меня. Так важна иконописная линия, уверенная. Говорю не о кальке, а о чисто художественной линии». Да, не калька ей важна, не прорись, чтобы просто снять рисунок с древней иконы и перевести на свою доску и сделать роскрышь, а ей важно самой научиться так проводить гибкую линию, чтобы она пела. «Я стала в ней упражняться. Делала наброски и кистью, и тонким пером, тушью. На каникулах в деревне ходила по полям, как японцы, привязав баночку к поясу».

То есть она пытается, действительно, войти в этот мир, пытается повторить суть, руку свою приучить к иконному рисунку, она идет и через ремесло, и через созерцание, и через вдумывание. Из письма к Морису Дени: «Под впечатлением этой выставки мои собственные поиски «современной иконы» несколько изменились; быть может, они еще изменятся в дальнейшем, но я не могла удержаться от того, чтобы начать работать в том стиле, который увидела, не потому, что этого требует канон, но по художественному вкусу…

Вы хорошо понимаете, икона – не картина, а предмет для молитвы, и меня мучило, как сделать, чтобы она была духовной, чтобы она не мешала молиться, а в то же время была искусством, ибо мы, художники, именно искусство хотим принести к ногам нашего Господа… Только после выставки я поняла истинный путь иконописца, ибо увидела творения великих художников, которым хочешь следовать по художественному и духовному стремлению одновременно».

Вот возникает здесь это имя Мориса Дени. Кто он такой? Морис Дени – это человек, довольно известный во французской культуре, он организовал студию нового религиозного искусства. Он очень хотел соединить разные традиции – средневековые и новые – и создать новую религиозную картину, даже новую икону, но западного образца. И он, конечно, многого достиг в своем искусстве, и многое дал Юлии Николаевне, когда она пришла к нему учиться. Но, увидев подлинную икону, Рейтлингер поняла, что поиски Мориса Дени лежат совершенно в другой плоскости, не в той плоскости, которая ее интересует. И если старообрядцев она отвергает, потому что они заняты исключительно ремеслом и повторением, боятся своего, то другая крайность для нее – это то, что проповедовал Морис Дени.

Его вольное отношение к священным образам, личная интерпретация, не связанная ни с канонами, ни с традициями, как казалось Юлии Николаевне, уводит от духовной глубины, от того что, собственно говоря, и делает икону молитвой и богословием. И она ищет своего – царского – пути, который соединил и то, и другое и не дал уйти в ту или иную крайность. И ей в этих поисках очень помогал отец Сергий Булгаков.

Вспомним еще одного замечательного человека, это митрополит Евлогий (Георгиевский), глава парижской Церкви, вернее, парижской церковной диаспоры. Русская эмиграция была разная, и в церковной диаспоре были разные течения. Был, например, Карловацкий Синод, были люди, которые окормлялись митрополитом Евлогием, и т.д. Но заслуга владыки Евлогия, несомненно, в том, что он сумел вокруг себя в Париже объединить лучшие интеллектуальные и духовные силы русской эмиграции.

Он пригласил к себе многих философов, богословов, историков, организовал Свято-Сергиевский богословский институт, там преподавали Георгий Петрович Федотов, Антон Владимирович Карташов, Николай Александрович Бердяев, отец Сергий Булгаков, он стал деканом этого института и возглавил кафедру догматического богословия. Здесь были собраны лучшие силы. Позже преподавали Флоровский, отец Киприан Керн, то есть все, кого мы знаем как парижскую богословскую школу, и собрал их именно Евлогий. И, собственно говоря, этот круг Сергиевского института и был такой питательной средой для многих, в том числе и Юлии Николаевны Рейтлингер. И когда, переехав из Праги в Париж, отец Сергий позвал ее за собой, она нисколько не сомневалась и переехала тут же, и стала помогать ему на первых порах.

Здание богословского института стоит до сих пор. Это бывшая протестантская кирха, которая была выкуплена чудесным образом для Свято-Сергиевского подворья. Здесь организовался и храм, и институт, здесь при подворье жила семья Булгаковых, и здесь же поселилась Юлия Николаевна Рейтлингер. Сначала она просто помогала семье отца Сергия, потому что он преподавал, а его матушке нужно было помочь по хозяйству, но постепенно ей нашлось и свое самостоятельное место и дело.

Вот на фотографии – замечательный как раз профессорский состав Свято-Сергиевского института и хор Свято-Сергиевского подворья. В те годы здесь был, действительно, великолепный состав профессуры. Да и ученики были здесь замечательные. Отсюда вышли отец Александр Шмеман, отец Мейендорф и многие другие. Это действительно была богословская школа, которая дала несколько поколений прекрасных богословов. Они-то и сохранили русское богословие.

Для Юлии Николаевны Рейтлингер было чрезвычайно важно, что отец Сергий Булгаков ввел ее в этот круг, и она могла быть собеседником таких великих умов. Правда, нужно сказать, что Юлия Николаевна всегда немного сторонилась больших сборищ, шумных разговоров, потому что с детства у нее был недуг: она плохо слышала, и общение с другими людьми было затруднительным. Поэтому она так любила писать письма. В конце жизни она вообще будет общаться с людьми через записочки.

Эта врожденная глухота располагала ее к затвору, и ее маленькая комнатка при Сергиевском подворье становится ее почти монашеской кельей еще до того, как она приняла монашеские обеты. Она сама пишет о том, что ведет почти монашеский образ жизни, потому что поняла: чтобы заниматься иконой, нужно отсекать всё лишнее. При этом она не чуждается других людей, особенно таких умов, которые собрались вокруг владыки Евлогия. Она всё впитывает. Но, тем не менее, стремится и к тому, чтобы наедине писать, рисовать, постигать, думать.

«Верность древним мастерам и свобода»

Юлия Николаевна входит в общество «Икона». Общество «Икона» – это тоже удивительное явление в русском зарубежье, помогавшее, прежде всего иконописцам, поддерживать и развивать традиционное русское искусство. В ранних иконах Рейтлингер хорошо видна эта связь с древнерусской традицией, она пытается передать сам строй древнерусских икон, но постепенно она от копирования уходит. Например, образ преподобного Сергия, в котором видно, как она пытается сохранить живописность и иконность. Она и себя называла «иконным живописцем», потому что понимает, что ее иконы отличаются от тех икон, которые писали вокруг нее.

Когда Юлия Николаевна приехала в Париж и поселилась на Сергиевском подворье, там шла роспись храма во имя преподобного Сергия. Его расписывал Дмитрий Стеллецкий, и она даже взяла несколько уроков у него. Но Стеллецкий, который получил театральное образование, к иконе относился как к декоративному искусству. Его стиль очень изящный, по-своему очень красивый, но его иконы декоративные, а росписи – почти сказочные, они делают интерьер похожим на какую-то шкатулку. Все были в восторге от этих росписей, но для Юлии Николаевны такой подход был невозможен.

Юлия Николаевна входит в общество «Икона», где собираются иконописцы, архитекторы, художники. Это был особый мир, его организовал старообрядец Владимир Рябушинский, представитель знаменитой фамилии Рябушинских, которые были меценатами, коллекционерами, собирателями, ценителями искусств. Попав в эмиграцию, они ничего, конечно, не смогли вывезти и были бедны, но любовь ко всему традиционному сохранили.

И поэтому как старообрядец, ценя икону, что мог сделать Рябушинский, оказавшись в Париже? Он стал собирать иконописцев и искать людей, которые могут оплатить заказ: икону, иконостас или роспись в Церкви, тем самым и Церковь украсить, и иконописцу дать заработать и осуществиться. Рябушинский стал своего рода посредником между людьми, которые пишут, и теми людьми, которые могут что-то заказать. Он занимался популяризацией икон, устраивал выставки.

Это была чрезвычайно важная деятельность. Благодаря обществу «Икона» западный мир узнал о русской иконе, потому что до того о православии на Западе почти ничего не знали, до русской эмиграции об иконописи, о древнерусском искусстве не знали. Это хорошо передает описанный в дневниках Булгакова эпизод, когда он впервые попал в Англию, а Англия – это остров и вообще особая культура, более закрытая, чем европейская культура. Булгаков впервые попал в Англию и ехал в поезде, а у него было обыкновение везде ходить в подряснике с крестом и черной шляпе.

Вот он едет, занят своими мыслями, и вдруг ощущает, что напротив сидит человек и внимательно на него смотрит, а потом спрашивает: «Простите, а кто вы?» Булгаков отвечает: «I’m Orthodox» (я православный). Тот переспрашивает: «Еврей?» – «Нет, я – христианин». Тот недоумевает: «Вы грек?» Булгаков: «Нет, я русский». Для попутчика это было что-то невероятное, какая-то экзотика – русский с крестом. Русский для того времени (30-е годы) означал однозначно – коммунист. Этот человек впервые увидел русского православного священника.

Это удивление как раз говорит о том, что западный мир мало представлял себе, что такое православие и уж тем более – что такое икона. И, конечно, общество «Икона» сделало очень многое для популяризации русского православия. Способствовало строительству храмов, потому что русским православным нужна была литургия. Пусть эти храмы, как у матери Марии, делались из бывших гаражей, из конюшен, но они были, и они должны были быть украшены. Храмы должны были сиять красотой, внешне они могли быть как сараи, а внутри они являли рай небесный. Владимир Рябушинский очень много для этого сделал.

В общество «Икона» входили все жившие в Париже иконописцы, в том числе и сестра Иоанна Рейтлингер. Но она и тут отличалась от всех остальных. Например, вот что она писала, когда искала свой путь между иконописцами старообрядческого толка и вольной религиозной стихией Мориса Дени: «Может быть, даже я останусь не понятой с двух сторон. Художники решат, что я просто повторяю древних мастеров, а фанатики традиций не увидят в моих произведениях художественности. Верность древним мастерам и свобода творчества – вот что я хотела соединить в своих иконах».

Это всё она называет творческой иконой. Тем не менее, она участвует в выставках общества «Икона», она расписывает храмы, пишет иконы, делает иллюстрации. Она прекрасный график, у нее замечательные книжные иллюстрации, но всё равно она остается какой-то другой, непохожей на всех. Она остается как бы в стороне от общих исканий, от общего направления. Но всё же находятся люди, которые хотят, чтобы именно ее иконы или ее росписи украшали храм.

Один из таких людей – это отец Андрей Сергиенко. Молодой священник, он был настоятелем храма святого Иоанна Воина в Медоне (пригород Парижа). Он заказывает Рейтлингер росписи своего небольшого храма, это такая полу-сараюшка, которую решили выкупить и переоборудовать в храм. Потом, во время войны, к сожалению, этот храм был снесен, но, слава Богу, росписи удалось сохранить. Они были сделаны не на стенах, а на листах загрунтованной фанеры и прибиты к стене, их было легко снять перед тем, как храм разрушили. И теперь они находятся в Доме русского зарубежья, их можно там видеть. Кстати, эту фанеру покупала сама Юлия Николаевна на свои деньги на рынке бросовых товаров. Это говорит о том, из какого сора растет искусство, из какой бедноты люди эмиграции создавали свои шедевры.

И вот на фанерных листах Юлия Николаевна пишет сцены «Рождества», «Крещения», из «Откровения Иоанна Богослова» и др. По нижнему ярусу стоят святые. Удивительны образы небесной литургии. Например, какой ангел, как бы покрытый воздухом, которым обычно закрывает Чашу, и он ее как бы несет. Композиция «Небесная литургия», где все ангелы несут предметы литургического обихода. Это действительно и живописность, и иконность.

Как в ней соединилась живописность и иконность? Иногда Рейтлингер сравнивают с Гончаровой, иногда – с другими авангардными художниками. Действительно, в этом есть резон, но при этом она как-то сохраняет и иконность, каноничность. Это не просто живопись, не просто вольные фантазии, на вольную, пусть и религиозную, тему, это – иконы. Какие стремительные у нее ангелы, они и живописные и в то же время какие-то удивительные небесные, одухотворенные. Это не фантазии, это прозрение небесного мира. Икона – это всегда созерцание иного мира, это его прозрение.

Сестра Иоанна и мать Мария

В 1931 году она создает росписи храма святого Иоанна Воина в Медоне. В этих работах ей помогает Георгий Иванович Круг, будущий инок Григорий, один из интереснейших иконописцев русской эмиграции, можно сказать, выдающийся художник. На фотографии запечатлено, как они работают вместе. Но как иконописец Круг состоится чуть позже, пока он только пробует себя, учится.

Он недавно приехал из Эстонии, еще очень молодой человек, учится в Академии художеств у Сомова и Милиоти. Происходил из шведской лютеранской семьи и, будучи очень религиозно настроенным, сам в 19 лет крестился в православии, принял православие очень глубоко, как бы в него окунулся. Первые свои иконописные роботы, в данном случае роспись храмов, он делает под руководством Юлии Николаевны Рейтлингер. Это интересная связка, потому что Григорий Круг, когда он состоится как иконописец, а это будет уже после войны, он тоже будет очень сильно отличаться от всех остальных художников парижской школы. Он тоже найдет свой собственный стиль, свое лицо.

Есть знаменитая фотография, на которой Юлия Николаевна запечатлена вместе с отцом Сергием Булгаковым во дворе Сергиевского подворья. Именно здесь, на Сергиевском подворье, в 1935 году происходит знаменательное событие в ее жизни – пострижение в рясофор, это первая ступень монашеских обетов. Постригает ее владыка Евлогий, и он же дает ей имя Иоанна в честь Иоанна Предтечи.

Первая ступень монашества, без дальнейшего пострижения в мантию, потому что Евлогий видит, что она такая хрупкая, к ней даже обращение «матушка» не подходит, а вот сестра – да. Ее и так все сестрой величали, потому что она по-сестрински раскрывалась ко всем. И вот как сестра Иоанна Юлия Николаевна Рейтлингер и входит в историю, по этому имени ее все знают.

К тому же первая ступень пострижения ей давала относительную свободу. Сестра Иоанна не была связана с каким-либо монастырем, хотя и монастырей-то в эмиграции пока еще не было, она была монахиней в миру. Этот шаг она сделала вслед за своей подругой, матерью Марией, которая приняла тремя годами ранее обеты. Они обе отличаются по своему монашескому призванию от традиционного монашества, которое обычно замкнутое, монастырское. Они обе идут в мир, но только по-разному.

Елизавета Юрьевна Скобцова, мать Мария, она ощущает себя матерью всем, она ощущает в себе материнство, которое принимает в себя весь мир, которая хочет всем помочь, собирает бездомных, убогих, больных, бедных, голодных, всех кормит. Иногда, что не нравилось традиционалистам, в ущерб литургическим молитвам, в ущерб личной молитве. Такая литургия вне литургии, литургия, которая обнимает собой весь мир. Это революционный, экстравагантный, не всеми принимаемый ход.

Мать Мария и сестра Иоанна были ближайшими подругами, но абсолютной противоположностью друг другу. Юлия Николаевна, сестра Иоанна, была всем сестра, она очень всем сочувствует, всем открыта. Но тихо служит молитвой, иконой, размышлением, иногда советом, иногда просто оказываясь рядом. Две такие удивительные личности, которые показывают, сколь много новых духовных возможностей открывалось в эмиграции.

11 сентября 1935 года, в день Усекновения главы Иоанна Предтечи, Юлия Николаевна была пострижена митрополитом Евлогием и получает имя Иоанна. «Это самый счастливый день в моей жизни, – пишет она, – благодатно мне далась в тот момент такая всецелая преданность Христу, которой я ни раньше, ни после никогда не могла достичь».

В рассказах очевидцев тех лет сестра Иоанна предстает в грубой рясе с рюкзаком за плечами. В таком обличии она исходила всю Францию. А отец Сергий отмечает: «В эти дни сестру Иоанну окружает атмосфера божественного присутствия». Для нее это не было формальным шагом, это была перемена жизни, готовность к подвигу, который привлекал ее с малых лет. При этом Юлия Николаевна продолжает идти в поисках живого синтеза древней иконы и образного языка нового времени. Она в центре религиозного поиска, в центре круга митрополита Евлогия, преподавателей Свято-Сергиевского института.

Отец Сергий отмечает, что и в сестре Иоанне есть дар богослова, живая богословская мысль. Он пишет ей в письме 1929 года: «Ты – богослов настоящий, софийный, – и я о тебе радуюсь, мой друг и товарищ». Для Булгакова софийность – это была высшая похвала, потому что он не просто развивал учение о Софии, но видел мир софийно. Он учил, что во всём есть присутствие Премудрости Божьей, и самый главный дар человека – это возможность проникнуть хотя бы отчасти в замысел Божий о мире, хотя бы коснуться этой Премудрости Божьей и увидеть ее во всём.

Юлия Николаевна, действительно, обладала даром видеть повсюду Божью Премудрость и Красоту, и знаки этого пыталась отобразить во фресках и иконах. В ней было сочетание тонкой художественности и умение созерцать, при этом она была молитвенником, а это тоже удивительный дар. И вот из-за этой софийной богословской жилки отец Сергий возлагал на сестру Иоанну очень большие надежды, что именно она нащупает будущее иконы.

Он пишет: «Жизнь Церкви никогда не исчерпается прошлым, она имеет настоящее и будущее и всегда равно движима Духом Святым. Есть духовные видения, откровения, засвидетельствованные в иконе. Возможно, они были раньше, но они возможны и теперь, и впредь, и это есть лишь вопрос факта, появится ли творческое вдохновение, дерзновение на новую икону». И отец Сергий всячески поощряет свою духовную дочь на это дерзновение.

Может быть, если бы не было этой поддержки отца Сергия, у сестры Иоанны не была бы такой смелости в иконе. У нее, конечно, был дерзновенный дух, но далеко не все понимали ее искусство. И до сих пор есть люди, которые, глядя на ее иконы, говорят: «А что тут такого?» Есть серьезная критика Юлии Николаевны, но я повторяю, что ее духовный путь вел ее именно к такому роду икон. Это не было художественной самодеятельностью, как некоторым кажется, это было реальным продолжением ее молитвы, ее богословием, реальным воплощением ее духовного подвига.

«Страстное Благовещение»

В конце 30-х годов сестра Иоанна пишет иконостас в храме на улице Лурмель в Париже при общежитии матери Марии. Это тоже особенная история, потому что храм на Лурмель особенный, он возник, действительно, из ничего. Остались замечательные записки Софьи Борисовны Пиленко, мамы матери Марии, о том, как создавался этот храм. Это был гараж, и в одно время конюшня, это была запущенная пристройка во дворе дома на Лурмель. Всем общежитием оттуда выносили плиты, мыли, чистили этот храм, отмывали машинное масло. Из отмытых плит, которые раньше огораживали стойла коней, складывали престол и потом украшали храм как могли.

Мать Мария вышивала облачение, делала вышитые иконы, катапетасму. Сестра Иоанна писала иконы. Храм посвящен Покрову, и храмовую икону «Покрова» писала сестра Иоанна. Это удивительно, но такая рукотворность, такая бедность, такое искусство, созданное из ничего, отражало дух христиан того времени, веру русских эмигрантов. Им не приходило в голову, что нужно золото, что нужно просить каких-то огромных денег у спонсоров, да и где их было искать.

Наоборот, мать Мария писала о том, что Церковь теперь избавлена от всего этого, избавлена от государственной опеки, избавлена от того, чтобы собирать богатство, она нищая, так же как в первой заповеди «блаженны нищие духом» (у Луки вообще просто «нищие»). Церковь, наконец, обрела свободу – да, она окупается нищетой, бедностью, но это и есть высшая свобода. И вот в этой свободе пишутся иконы сестры Иоанны Рейтлингер.

Вот, например, интересная икона, поистине творческая, «Страстное Благовещение». В один год, где-то в середине 30-х, совпали Благовещение и Страстная Пятница. Это было воспринято всеми как знак испытания, которое проходит русская эмиграция. Русским людям, попавшим в чужие страны, в чужую среду, было непросто, а тут еще сгущаются тучи на международной арене, происходит нагнетание извне: заваривается каша в гитлеровской Германии, доходят слухи о репрессиях в Советской России, и всё это показывает, что христиан ждет не благоденствие, а серьезные испытания.

И вот на иконе сестры Иоанны ангел преподносит Богородице не оливковую ветвь мира, не благословление, а крест. Это соединение Благовещения и креста, благой вести о спасении и вести о страданиях, здесь очень интересно отражено. Так рождались новые иконы – удивительные, творческие, новые иконографии. Конечно, в творчестве Рейтлингер были и традиционные иконы – «Спаситель», «Богоматерь с Младенцем», образы святых. Диапазон творчества сестры Иоанны широк и разнообразен.

В это время иконописный канон понимался не как рамки, а как раз как дающий удивительную свободу. Эмигранты думали так: вот теперь можно творить без оглядки, теперь можно на пустом месте сделать то, что будет выражать веру тех людей, которые всё начинают заново. На фотографии мы видим обитателей дома на улице Лурмель, это члены «Православного дела», которое было организовано матерью Марией. Это общественная православная организация, которая ставила своей целью просвещение и милосердие. На фотографии мы видим отца Сергия Булгакова, мать Марию, сестру Иоанну, Георгия Петровича Федотова и многих других известных людей, которые делали удивительные дела в Париже предвоенной поры. И потом они участвовали в движении Сопротивления во время немецкой оккупации Парижа.

Еще одно произведение тех лет: «Распятие». Здесь видно, как сестра Иоанна соединяет иконный канон и живое отношение к страданию Христа. Она не могла написать просто абстрактную икону. Нередко современные иконы выглядят холодновато, абстрактно, что совершенно не принимала сестра Иоанна. У нее икона всегда живая. Икона, которая передает или радость, или боль, скорбь, но преображенную, конечно, потому что цель иконы всё-таки нести свет и благодать.

Яркий пример: икона Царя Давида, играющего на псалтыре, вокруг которого пляшут животные. Она предваряет знаменитую ее икону «Всякое дыхание да хвалит Господа» (о ней позже). В церкви Введения Богородицы во Храм сестра Иоанна изображает «Творение» как удивительный образ рая. Вообще у нее оптимистическое искусство: росписи всегда радостные, иконы всегда сияющие. Что-то есть в этом детское, и в то же время – мудрое. Она умеет передать райское ощущение жизни. Сохранился эскиз для росписи Введенского храма – «О тебе радуются». Это только эскиз, но даже в нем, когда она ищет соотношение цветов, уже видно, насколько эта радуга цветов несет радость будущей росписи.

Англикано-православное братство

В 1938 году сестра Иоанна знакомится с братством Святого Сергия и мученика Албания. Это тоже особая страница в истории русской эмиграции. Интересное начинание, в котором, в частности, участвовали и отец Сергий Булгаков, и отец Георгий Флоровский, и другие. Это англикано-православное братство, удивительный союз людей разной веры, которые проявляют интерес друг к другу.

Содружество было организовано в Британии, но русские люди из Парижа всё время туда ездили, а англичане приезжали во Францию. И вот в 38-м году сестра Иоанна пишет триптих для храма Святого Сергия и мученика Албания в богословском колледже Мерфилде на севере Англии, а потом уже после войны расписывает часовню Святого Василия Великого в Доме содружества в Лондоне.

Эти росписи сейчас тоже сняты со стен и сохранены, хотя часовни уже не существует. Опять же по бедности, когда расписывали, не могли позволить себе настоящую фреску на стене, это требовало подготовительного периода, а писали на загрунтованных листах фанеры, и благодаря этому их можно было сохранить. Эти росписи сейчас находятся в монастыре храма Христа Спасителя на юге Англии в Брайтоне.

Сестра Иоанна пишет икону преподобного Сергия Радонежского и святого Албания, мученика древней Церкви. Преподобный Сергий Радонежский – олицетворение русского христианства, русского духа. А Албания выбрали из сонма Британских святых потому, что ему могут молиться и православные. Святые I тысячелетия, святые еще неразделенной Церкви – это общее достояние всего христианского мира.

В часовне святого Василия сестра Иоанна сделала триптих: в центре Престол уготованный и вокруг ангелы, а по стенам – «Сотворение мира» и «Апокалипсис». Например, «Сотворение человека» – это такая живописная свобода и богословская смелость! Христос стоит сразу на двух берегах реки, даже не касаясь берега ногой, и вокруг Него всё начинает завихриваться, образовываться, зарождаться, происходить на свет. Тут невольно вспомнишь знаменитый образ рождения Нарнии у Льюиса: лев запел, и Нарния вдруг начала рождаться из этого пения.

Музыкальность этих росписей заставляет вспомнить, что мир рождался как стихия – свободная, красивая, гармонично созвучная. Не случайно о Боге в Библии сказано, что Он любовался своим творением: «И увидел Бог, что хорошо весьма». Именно это хочет передать сестра Иоанна. Она не просто делает традиционные росписи в часовне, которая соединяет в молитве англикан и православных, она позволяет себе большую свободу. Здесь изображались и русские святые, и итальянские, и английские, и других стран, потому что перед престолом Божьим все предстоят, всё творение воздает славу Творцу. Как говорится: «Наши перегородки до неба не доходят».

Сестра Иоанна работала в православных монастырях. Например, в Покровском монастыре в Бюсси-ан-От (на юго-востоке Парижа), который организовали ее подруги – монахини Евдокия (Мещерякова-Куртен), Бландина (Оболенская), Феодосия (Соломянская). Этот монастырь существует и ныне. Для Бюсси сестра Иоанна пишет несколько икон. Здесь ее помнят до сих пор и хранят эти иконы. Одна из них – «Рождество», совсем маленькая, но очень интересная, на ней изображено поле пастухов и парящий ангел.

История этого монастыря удивительная: мать Евдокия какое-то время жила на Лурмель с матерью Марией, но ушла от нее, не выдержав ее свободного отношения к монашескому уставу, и нашла возможность сделать более традиционный монастырь. Все они – и Феодосия, и Евдокия, и Бландина – жили в Париже, были подругами, а потом одна за другой приняли монашеский постриг. Например, княгиня Оболенская приняла монашество с именем Бландины, ранней христианской святой.

Все они были охвачены таким религиозным энтузиазмом, что им непременно надо было совершать подвиги, а эту возможность они нашли в монашестве. Это говорит о том, как жила эмиграция. Иногда у нас эмиграцию представляют немного иначе. Думаю, что религиозный аспект – это очень интересная страница жизни русской эмиграции, еще не совсем изученная.

Еще одна судьбоносная встреча

Теперь мы подходим к очень трагическому периоду жизни сестры Иоанны. В 1944 году отец Сергий умирает, у него был рак гортани, умирал он мучительно. И накануне своей смерти отец Сергий благословляет свою духовную дочь возвращаться в Советский Союз. Легко ли сказать: возвращаться, ведь 44-й год! Куда возвращаться? Еще не кончилась война. Хотя все русские, особенно те, кто участвовал в Сопротивлении, верили, что победит Россия, победит Советский Союз в этой страшной бойне.

Тем не менее, благословление отца Сергия было для сестры Иоанны свято, и эта мысль в ней поселилась. После войны она пытается подавать на возвращение. Мы знаем, что после войны была такая волна, и многие люди возвращались, веря, что Советский Союз изменится. Страна, победившая в такой войне, не должна остаться прежней. Была надежда. Но для многих репатриантов это обернулось трагедией, потому что возвращавшиеся люди попадали в лагеря и ссылки.

Юлия Николаевна ждала разрешения на выезд более 10 лет. Из Парижа после смерти отца Сергия она переезжает в Прагу, где живет ее сестра, и там дожидается разрешения. Эти 10 лет были мучительным ожиданием. В Праге не было такой сплоченной православной среды, как в Париже. Там было всё намного разрозненнее, церковная ситуация была сложной, так что в какой-то момент сестра Иоанна почти разочаровалась в Церкви, не в вере, конечно, но в Церкви. Во всяком случае, немного от нее отошла. И иконы писать перестала, потому что это в Праге никому не было нужно. Она жила тем обещанием, которое дала отцу Сергию, и она должна была выполнить обещанное.

И вот наступил 1955 год, разрешение получено: Юлия Николаевна возвращается в Советский Союз. Возможно, она надеялась, что попадет в свой любимый город Петербург, который назывался уже Ленинград, но ее определили в Ташкент. Ее отправили фактически в ссылку, в страшную жару, в жуткий климат, где она вынуждена была работать, потому что она не имела права по советским законам на пенсию, пенсию надо было заработать.

Она пошла на фабрику расписывать платки. Это ядовитое химическое производство, где она испортила себе глаза и подорвала здоровье. Слава Богу, у нее были друзья, к которым она могла приехать в Москву. Так, в Москве обосновалась ее подруга по парижскому периоду Елена Яковлевна Браславская-Ведерникова, ее муж Анатолий Васильевич Ведерников был секретарем Патриарха Алексия I и первым редактором Журнала Московской Патриархии, который разрешили издавать после войны. И вот эти друзья ей во многом помогли.

Был еще один друг, который тоже для нее был большой поддержкой, тоже репатриант, уже знакомый нам – отец Андрей Сергиенко. Он тоже вернулся в надежде, что можно в России что-то сделать. Хотел служить как священник, но его отправили в ссылку, правда, не такую далекую – в Александров, за 101 километр. Но, тем не менее, здесь он мог спокойно жить и служить, более нормальный климат, не Средняя Азия всё-таки. Он служил приходским священником в Александрове, Иваново, Горьком.

Когда его вывели за штат, он жил в Александрове, где у него была маленькая домашняя церковь, и сюда приезжали его духовные чада, в том числе и Юлия Николаевна Рейтлингер. Постепенно она начинает снова писать иконы. После более десятилетнего перерыва. К этому ее вернула Елена Яковлевна Ведерникова, которая тоже была иконописцем, может, с меньшими способностями, чем Юлия Николаевна, но тем не менее. Она дала ей краски и сказала: ты должна писать. И Юлия Николаевна потом писала: «Икона вновь вернула меня к Церкви, икона меня духовно возродила».

В 1973 году скоропостижно скончался отец Андрей Сергиенко. И сестра Иоанна теряет духовное окормление. Но в этот же год в доме Ведерниковых она знакомится с молодым священником – Александром Менем. Несмотря на то, что у них большая разница в возрасте, Юлия Николаевна становится его духовной дочерью. В нем она видит продолжение отца Сергия, тот же пророческий дар, то же горение Иоанна Крестителя. И она даже передает ему облачение отца Сергия, которое как святыню привезла с собой из Парижа.

Это такой глубоко символический акт: связь между Церковью в эмиграции и Церковью в Советском Союзе, между Церковью в изгнании и Церковью гонимой на родине. Отец Александр сам искал этой связи, на развалах он находил книги дореволюционных философов: Соловьева, Бердяева, Флоренского, он сам восстанавливал эту связь через поколение тех, кто его воспитывал в Церкви. Я уже упоминала архимандрита Серафима (Батюкова) и других, это то поколение, к которому он прикоснулся еще в детстве. Это тоже передало ему тот импульс, которым жила Россия в период русского религиозного возрождения, так трагически оборвавшегося в 1917 году.

Это была поистине еще одна судьбоносная встреча: отца Александра Меня и сестры Иоанны Рейтлингер. Ее иконы этого периода отличаются от того, что она писала в Париже. Они другие, потому что обстоятельства ее жизни были иными. Здесь больших росписей храмовых она делать не могла, хотя всегда тяготела к монументальному искусству, она любила работать на стене, она хотела писать большие панно, хотела расписывать церкви, делать большие иконостасы. Но здесь она пишет небольшие иконы, и, собственно, отец Александр Мень, который тоже учился иконописи у Ведерниковой, становится ее основным заказчиком.

Он заказывает ей небольшие иконки для своих прихожан: кто-то крестится, кто-то венчается, кого-то нужно поздравить – и для этого отец Александр заказывает ей иконы. Эти «подарочки», как она конспиративно называет их в своих письмах к отцу Александру, она отправляет из Ташкента в коробках из-под конфет или привозит сама, когда приезжает в Москву на лето. А иногда пишет прямо здесь. У ее друзей для этого лежали кисти, краски и фанерочки, и она с радостью писала эти иконы-подарочки.

«Разрыв преодолен. Знак этого – ваши труды»

Слава Богу, когда Юлия Николаевна выработала пенсию, она смогла уже не быть привязанной к Ташкенту так сильно, а чаще бывать в Москве и писать, писать. Но вот беда: она постепенно начинает слепнуть, это последствия вредного химического производства, а также жуткой ташкентской жары, к которой она так и не привыкла. К ее врожденной глухоте прибавляется подступающая слепота, но, тем не менее, она пишет до последнего, пока хоть что-то может видеть. И эти небольшие иконы замечательны.

Они хранятся сейчас во многих домах московских, да и по всей России, по всей Европе. Отец Сергий Булгаков когда-то называл ее иконы «свечечками», потому что они как бы освещают дома. Я помню, в 70-80 годы я иногда видела эти иконы в домах. И у самого отца Александра они были, и были в домах прихожан Новой Деревни. Они освещали дома. Ведь тогда не было так много икон, как сейчас. Могли быть в лучшем случае репродукции, вырезанные из журнала, наклеенные на досточку или картонку по бедности. И потому писанные иконы так ценились, на них смотреть было просто духовной радостью.

Например, такая удивительная, такая проникновенная «Не рыдай Мене, Мати». Или пророк Илья. Здесь почти ощутимое напряжение его слушанья Бога. Это напряженное слушание было хорошо понятно сестре Иоанне, потому что она была глуховата и она, действительно, умела слушать тишину, слушать Бога и слышала, это видно по ее записям.

Или вот преподобный Серафим: такая почти что лубочная картинка, здесь дан образ Серафима Саровского как народного святого, который обращен ко всей твари с любовью, каждому он говорит: «Христос воскресе, радость моя». Вот он узелочек держит и руку протягивает, делясь хлебушком с медведем. А медведь нарисован так смешно, не то что она не умела рисовать медведя, но она его нарисовала как в детском рисунке, показав эту детскую чистоту и открытость преподобного Серафима. Так же трогателен Герасим, который лечит лапку льва.

Почти 14 лет отец Александр и сестра Иоанна переписывались, и эта переписка сейчас издана отдельной книгой, которая называется «Умное небо». То, что она там пишет, и то, что отвечает ей отец Александр, это бесценно. Вот смотрите, что пишет отец Александр Мень сестре Иоанне: «Получив Ваше письмо, я хочу еще и еще раз сказать Вам о том, какое значение для нас, для меня имеет Ваше участие в нашей жизни. Я не буду говорить о принципах иконописи, о Вашем отличии от других мастеров. Полагаю, что еще рано здесь что-либо решать. Стиль не изобретается, а создается постепенно. Для этого нужно, чтобы художники разных оттенков трудились и трудились. Тогда что-то начнет выкристаллизовываться.

Одни считают, что надо строго следовать старым образцам, другие – сильно их модернизировать, третьи проводят эту модернизацию умеренно, четвертые – вообще считают, что не нужно оглядываться на традицию. Я же думаю, что в совместной и параллельной работе всех будет создаваться облик икон. К какому разряду Вы себя относите – решайте сами. Но я думаю, что дело не в этом. Многие теперь (реставраторы и прочие) вполне овладели техникой «темперной живописи», но для них это в целом, так сказать, «искусство для искусства».

Подлинная же храмовая живопись никогда такой не была. За ней всегда стоял дух, идеи, искания, церковное творчество. Это-то и ценю я в Ваших работах. И еще одно: то, о чем я уже писал Вам как-то. Ваше участие для меня есть осуществление духовной связи с тем поколением, которому мы много обязаны. Мы все выросли на той почве, которая, хотя географически оказалась удаленной, но внутренне – очень близкой. Невозможно переоценить ту роль, которую играло и играет для нынешних поколений наследие отца Сергия Булгакова и всей этой плеяды. Они дали обильную и необходимую пищу для тех, кто вернулся в дом Отчий теперь. Итак, разрыв преодолен, и как знак его – Ваши труды».

Видите, как высоко ценил отец Александр и иконопись, и саму сестру Иоанну! Да и она сама писала о себе: «Я связь с иными мирами, я из других миров к вам пришла».

Интересно, что, несмотря на преклонный возраст, – она прожила всё-таки 90 лет, – с ней общались очень охотно молодые прихожане отца Александра. Одна из них, Ольга Ерохина, написала предисловие к книге «Умное небо». Другая, Елена Павловна Белевцева, сейчас хранит наследие сестры Иоанны в Доме русского зарубежья. Третья, ее уже нет с нами, Элла Львовна Лаевская, первая написала статью еще в начале перестройки о сестре Иоанне.

Все они тогда были молодыми девушками, воспринявшими от Юлии Николаевны эстафету, которую она охотно передавала новым поколениям христиан, искавшим и обретавшим веру здесь, в Советском Союзе, в безбожной стране. Обретали порой без всяких основ, не наследуя ее от отцов и дедов, а просто благодаря встрече, например, с отцом Александром Менем или каким-то другим священником, или через книги владыки Антония Сурожского в самиздате.

Хочу обратить внимание на еще одну икону, она тоже находится в частном собрании. Это «Тайная вечеря». Изображение восходит к росписям катакомб. Этот первохристианский образ созвучен тому времени, когда полуподпольное существование христианских общин в нашей стране напоминало первых христиан. Вот такая смелость была у сестры Иоанны.

Есть и совершенно другой вариант той же композиции, но идея здесь совершенно другая. Сестра Иоанна никогда не повторяла ни себя, ни кого другого. Удивителен образ «Пятидесятница. Сошествие Святого Духа». На иконе изображены огненные потоки, которые взвинчивают, преображают, вдохновляют, приводят в движение апостолов. Здесь и свобода, и в то же время есть строгость, и иконность. Иногда смотришь современных иконописцев, и видишь воспроизведение сюжета, но не видно образа, а ведь образ ведет к первообразу. Если нет образа, то с ним нет и контакта, тогда к кому мы обращаемся, когда мы молимся?

Где разница между сакральным и профанным?

Одна из последних ее икон – «Хождение по водам». Считается, что она писала ее почти уже вслепую, почти на ощупь, просто помня внутри себя этот образ. И тут вспоминаются, конечно, известные слова матери Марии, что христианство – это хождение по водам. Оно только таким и может быть, когда мы держимся за руку Спасителя, когда мы не ступаем твердо по известной почве, каждый шаг – это шаг веры, каждый шаг – это почти подвиг.

Собственно говоря, таким хождением по водам, таким подвигом, таким дерзновением, при котором она держалась за руку Спасителя, и была сама жизнь сестры Иоанны. Мать Мария говорила: «Мгновение безверия – и ты начинаешь тонуть». Такое безверие пережила сестра Иоанна в Праге. Но, несмотря на какие-то моменты сомнений, отступлений, боли, трагедии, она оставалась верна курсу, взятому еще в молодости, как отец Александр любил говорить: «Держала вектор».

Хочется закончить на иконе «Всякое дыхание да хвалит Господа». В одном из писем отцу Александру она пишет о своем отношении к животным и даже спрашивает совета. «Чувствую, что в иконе какой-то основной узел всех современных проблем духа и искусства… От этих мыслей очень трепетно. Хочется, чтобы это проникло, хочется, чтобы и …в современных галереях прозвучала бы эта проблема, эта нота, эта песня. Трепетно, трепетно».

Вот в другом письме она тоже пишет: «Простите за вольность. У нас во дворе умер любимый пес, изобразила его на этой иконе. Так горюю о нем, что не нахожу, как осмыслить это горе!.. Больно за деток, которые его очень любили. Пишу по композиции псалма XVII века “Всякое дыхание да хвалит Господа”». И отец Александр отвечает: «Человек, любящий собаку, может наделить ее душу чертами бессмертия. Я думаю, бессмертным становится всё, что втягивает человек в свою духовную сферу». Тем самым он как бы благословляет написание этой любимой собаки.

И вот на иконе девочка в голубом ведет эту собачку. Казалось бы: где разница между сакральным и профанным? Обычно религия уделяет этому огромное значение. Да, это важно для людей, которые философствуют, богословствуют, проповедуют, но для Самого Христа нет ничего профанного, всё сакрально потому, что там, где Бог, там Царство Божье. И эта икона «Всякое дыхание да хвалит Господа» как раз говорит о том, что в мире нет ничего такого, что не вошло в круг Божьей любви, и всё творение пронизано хвалой, и уж тем более человеку надлежит хвалить Бога своим творчеством.

Это и делала сестра Иоанна. И слова отца Александра о том, что бессмертным становится всё, что втягивает человек в свою духовную сферу, она подтверждает своими иконами, втягивая в свою духовную сферу и нас с вами, как бы открывая нам эти тайны бессмертия и красоты Божьей. Я думаю, что ее творчество неразрывно с ее жизнью. В нем всё переплетено, одно от другого нельзя рассматривать отдельно. Такой подвижнический путь и такое удивительное искусство сестры Иоанны.

– В России после войны возрождается иконописная школа монахини Иулиании, они как-то пересекались, были ли они знакомы?

– Думаю, что они могли быть знакомы. Например, отец Александр Мень был хорошо знаком с Марией Николаевной Соколовой, матушкой Иулианией, но вот каких-то таких подтверждений о сестре Иоанне мне не удалось найти. Может быть, надо порыться глубже, посмотреть, это очень интересно.

У Иулиании тоже монашеский путь, правда, монашество было принято довольно поздно, за 10 лет до смерти, но практически Мария Николаевна прожила монашескую жизнь. Просто ее отец Алексей не благословлял, потому что считал, что время не монашеское. Он мыслил всё-таки монашество больше традиционно, монастыри тогда разгонялись, какие тут постриги. Но в это время как раз рождается монашество в миру, тайное монашество. Тут есть сходство и в том, обе монахини посветили себя служению иконописи. Между ними есть, конечно, переклички.

– Сестра Иоанна довольно легко и вольно пользовалась обратной и прямой перспективой, на эту тему существует какое-то обсуждение искусствоведов?

– Проблема прямой и обратной перспективы – не такая простая проблема. Сам термин родился в начале ХХ века в основном в трудах Флоренского, потом Жегин это разрабатывал, уже ближе к нам, в 70-е годы – Раушенбах. Но, понимаете, этот термин появился, когда нужно было объяснить, чем иконная перспектива отличается от обычной, геометрической, от картины и т.д.

Если мы возьмем иконы – во-первых, в разные периоды по-разному писали. Нет такой единой перспективы, просто она другая по отношению к прямой. Скорее тут термин должен означать то, что это духовная перспектива, это не земная перспектива. Обратная она только потому, что у нее нет единой точки схода. Точка схода скорее будет перед иконой, и нет точки горизонта.

Но чаще всего даже в классических иконах мы видим, как соединяются несколько видов перспектив: и круговая, и обратная, и прямая, и т.д. Элементы прямой перспективы есть даже в «Троице» Рублева. Там такое углубление в престоле написано абсолютно в прямой перспективе. Так что даже у Рублева мы находим прямую перспективу. Но важно другое: иконная перспектива как бы более сложная, она не выстраивается в единую геометрическую систему.

– Почему судьба Рейтлингер не позволила ей встретиться с людьми, которые еще оставались живы? Допустим, Сергей Николаевич Дурылин или Павел Корин. Или с начинавшим формироваться музеем Рублева. Она не знала их? Или знала и не шла на контакт, не искала всех этих путей. Она же могла богаче провести свою жизнь, если бы она попала в тот круг, который уже начал формироваться, помимо отца Александра Меня, конечно.

– Поскольку я сама родом из 70-х годов, то я понимаю, как жили тогда люди. Это были маленькие сферы, которые часто между собой не пересекались. Все они были полуподпольные, и еще в 80-х годах продолжались гонения на конкретных людей, лидеров таких объединений, семинаров, кружков, их сажали. Был какой-то круг около Александра Меня. Были другие круги, но они часто не пересекались, проходили мимо, иногда знали друг о друге.

Тут еще нужно помнить, что глухота Юлии Николаевны сильно затрудняла общение. И она как бы сама не сильно стремилась расширять круг общения. Даже с близкими и хорошо знакомыми людьми она больше переписывалась. Сохранилась переписки с отцом Сергием Булгаковым, они жили рядом, и, тем не менее, писали друг другу письма. С отцом Александром Менем, с Ведерниковым она была дружна.

Она часто приезжала в Москву, но прописана была в Ташкенте, и умерла в Ташкенте. Она приезжала на летние месяцы, на три месяца, а иногда два, один месяц, а за это время нужно и иконы написать, и на службу сходить, и т.д. Сильно не разъездишься. И, конечно, немаловажный фактор – разрозненность православной среды.

Фото: Ефим Эрихман

http://blagovest-info.ru/index.php?ss=2&s=3&id=97207

В Доме Русского Зарубежья открывается зал Юлии Рейтлингер

В Доме русского Зарубежья имени Александра Солженицына 21 октября открывается зал Юлии Николаевны Рейтлингер. Впервые перед публикой предстанет весь ансамбль росписей, выполненных художницей в начале 30-х годов в церкви Святого Иоанна Воина в Медоне, передает телеканал «Культура».

Перед разрушением храма росписи спас один из основателей Дома русского зарубежья Никита Струве. Он привез из Франции в Россию 13 щитов и 60 фрагментов. Их реставрация заняла 12 лет. Юлия Рейтлингер провела в эмиграции 35 лет — расписывала храмы во Франции, Англии, Чехословакии. Обучалась ремеслу у старообрядцев и в мастерской символиста Мориса Дени. Рейтлингер хотела писать «иконную живопись».

Геннадий Попов, искусствовед: «Здесь такой образный строй нового, новоевропейского искусства с одной стороны, а с другой — глубокое проникновение в традиции. Этот момент соединения в данном случае — как бы не относились к ее творчеству — он уникален».

 «Новорусская Богоматерь»: богомыслие или недомыслие?

«Иконопись нашего времени». Ирина Языкова